Шекспир мне друг, но истина дороже - Устинова Татьяна Витальевна (лучшие бесплатные книги TXT) 📗

Она вернулась и разлила кофе. Опять запахло остро и приятно. Федя пить кофе не любил, а нюхать – очень.

– У вашего мужа были… – он хотел сказать враги, потом передумал и сказал: – Завистники? Или недруги?

– Наверняка были, – легко согласилась Лариса Николаевна. – Все же он талантливый человек, режиссер, столько лет работал! Наверняка многие на него обижались, и всерьез!..

– Насколько всерьез?

Она покачала головой как будто с сожалением.

– Ну, что вы! Это совсем не такие люди, которые станут подсыпать яд. – Она уселась напротив, подперла подбородок кулачком. – Одна мысль не дает мне покоя, Федя. Вдруг он сам?..

– Что?

– Принял яд, – выговорила Лариса с усилием. – Как мне тогда жить?.. Если он решился… уйти, а я проглядела? Он же еще тогда, двадцать лет назад, говорил, что во второй раз не переживет, и не пережил. Вдруг он принял решение, а я… не знала?

Федя молчал, слушал, крутил в пальцах тоненькую кофейную ложечку.

– Я же могла его остановить. Я должна была его остановить!.. Если бы знала. А мне даже в голову не приходило! Нет, я видела, что он в последнее время совсем замучился, но и подумать не могла… Если так оно и было, что мне делать? Вот что?..

Он пожал плечами. Мысль о том, что режиссер Верховенцев сам отравился, ему в голову не приходила и вообще казалась дикой. Что это за мучения такие он испытывал, чтобы вот так – во время спектакля в кабинете взять и принять яд?! Ерунда какая-то, так не бывает.

– Я же могла ему помочь. Я могла все решить сама.

– Что решить?

– Я могла уйти и освободить его. Но мне казалось, что он этого не хотел. Ну, где-то в глубине души! Нет, он меня разлюбил, но начинать заново ему было еще труднее, чем оставить все как есть. Мне так казалось. Я поэтому и не особенно беспокоилась… по поводу развода.

– Понятно.

Она горестно на него взглянула.

– Что вам понятно?

– Лариса Николаевна, – сказал Федя, – получается, что вы единственная наследница. Так, что ли?..

– Почему, есть еще сын. В Москве.

– Вы с ним знакомы?

– Ну, конечно.

– Сколько ему лет?

– Много! Почти мой ровесник. Виталий всегда ему помогал и как мог поддерживал.

– А он… кто?

– Виталий его очень хорошо устроил. Он большой начальник в каком-то банке, названия я не помню. Впрочем, на наследство сын вряд ли станет претендовать. Ну, на мою долю. Виталий давным-давно поделил, что именно в случае его смерти остается мне, а что отходит сыну. Как в Англии. Он очень гордился тем, что его дела так прекрасно устроены, даже завещание написано. А почему вы спрашиваете?

Федя не мог взять в толк, играет она сейчас или на самом деле не понимает?.. Если играет – она превосходная актриса!.. Если не понимает – она исключительно глупа. Что из этого больше похоже на правду?..

– Но ведь в случае развода Виталий Васильевич мог переписать завещание?

– Конечно. Скорее всего, он так бы и сделал! Там ведь все сложно – есть какие-то наследники первой линии, или первой очереди, как на автомобильном заводе. Пуск первой очереди! Вряд ли бывшие мужья и жены бывают наследниками первой очереди!

Федя внимательно посмотрел на нее, пытаясь определить, играет она или все же нет, и не определил.

– Лариса Николаевна, я, наверное, пойду. Спасибо вам за обед и за рассказ, – он поднялся.

Вдова проводила его глазами и осталась сидеть.

– Он же не мог… сам? – жалобно спросила она сама у себя.

– Мне кажется, что нет, – ответил ей Федя. – А почему вы уверены, будто разлюбили его? С чего вы это взяли? Ну, вы мне сказали, что решили разлюбить, и бац, готово дело!

– Мне не оставалось ничего другого, только разлюбить.

– И знаю, что смогу навек, – продекламировал Федя Величковский сердито, – возненавидеть, как любила. Кому дана такая сила, тот небыва-алый человек.

– Что вы говорите?!

– Это не я говорю, а Лопе де Вега. Мы с ним вместе говорим, что вряд ли вы его разлюбили.

Она вдруг заплакала и закрылась руками. Плечи вздрагивали.

Федя постоял немного и тихонько вышел.

…Как можно любить режиссера Верховенцева, думал он на улице, до подбородка застегивая куртку и ежась от налетавшего с замерзшей реки ледяного, сырого ветра. Разве так бывает?.. И разве можно разлюбить… усилием воли? «Я решила, что мне тоже пришла пора его разлюбить, и я разлюбила», вспомнилось ему.

…Кому дана такая сила, тот небывалый человек!

Озеров открыл глаза. В дверь к нему ломился лось. Почему-то во сне он был уверен, что ломится именно лось. Он даже представил, как тот разгоняется, наставляет рога и врезается в дверь.

В комнате было очень светло, почти бело, и прохладно. По потолку ходили легкие тени. Ни комнаты, ни потолка он не узнавал.

…Что происходит? Где я? Что это за место?..

Лось продолжал поддавать рогами дверь.

Озеров с трудом встал – все тело болело, как от нарывов, – и, волоча за собой покрывало, подошел к двери и распахнул ее.

– Максим Викторович, вы в сознании, какое счастье!

Федя Величковский проломился мимо него в комнату.

Озеров постоял, потом выглянул в коридор.

– А где лось?

– Лось? – Федя тоже выглянул, потом втянул Максима внутрь и захлопнул дверь. – А, лось! Он в лесу, Максим Викторович. Пасется. То есть сейчас он не пасется, потому что зима, он там просто отдыхает на природе.

Максим плюхнулся на диван и потер колкое, сухое лицо.

– Сколько времени?

Федя выудил из рюкзака бутылку с водой, поставил на стол, опять нырнул в рюкзак и продолжил энергично там копаться.

– Девять утра. Вы проспали почти… сутки. Говорю сразу, за это время никого не убили, не отравили и не сожгли. Так, вот они! Максим Викторович, пора принять лекарство. У нас в больнице все по расписанию. После обеда клизма.

Максим отвинтил крышку от бутылки, которую ему подал Федя, и стал жадно пить. Он выпил почти все, отдышался и посмотрел на Федю.

– Таблетки надо принять, – сказал тот.

– Я не принимаю таблеток, – отрезал Озеров. – Никогда.

– Хорошо, – согласился Федя Величковский. – Можно не принимать и мучиться. Глупо, конечно, но можно и так.

– Ляля Вершинина жива?

– Ну, конечно, Максим Викторович. Я сам ее не видел, но зато видел Юриваныч. Он собирался ее к себе забрать, в доме после пожара ночевать нельзя, но она у соседа осталась.

– Откуда ты знаешь?

Федя махнул рукой:

– У нас в театре все всё знают!.. У нас в театре никаких секретов не бывает! Их просто невозможно сохранить, ибо наш театр – большая, дружная семья.

– Неужели?

– Так и есть, – выпалил Федя, – так и есть!.. А еще я напал на неизвестное наследство, и Василиса поведала мне, что у Софочки, которая на студень похожа, есть некая пикантная тайна. В тайну я еще не проник.

– Замолчи, – попросил Максим.

– Хорошо, – опять легко согласился Федя.

Он по-турецки уселся на пол посреди комнаты и стал листать толстую растрепанную книгу, вытащенную из рюкзака.

Максим все тер лицо. Болело везде, кажется, даже в ушах, и озноб накатывал такой, что продирало позвоночник, словно волна проходила. Он уговаривал себя, что ожоги пустячные, ничего особенного, и старался как-то приладиться к собственному телу, приспособиться к боли.

– Долго еще? – осведомился Федя.

– Что?

– Молчать?

Озеров понимал, что ничего не поделаешь, нужно перетерпеть, пережить и при этом еще думать и действовать, но боль отнимала все силы. У него даже лоб вспотел.

Так не пойдет.

– Давай свои таблетки.

Федя молча и быстро сунул ему лекарство и еще одну бутылку воды. Озеров выпил и закрыл глаза.

– Вам бы сегодня тоже полежать, – серьезно сказал Величковский. – У папаши друг в ожоговом центре работает, так вот он говорит, что хуже поражений, чем при ожогах, в принципе не бывает. Нет, я понимаю, конечно, что лежать вы ни за что не станете…

– А где мой телефон, не знаешь?